Зачем нужны предпроектные интервью

Действующие лица:

Максим Любавин — социолог, партнер КБ23 — бюро, которое исследует социально-экономические и культурные стратегии для развития территорий и консультирует архитекторов, урбанистов, институции, бизнес и городские власти.

Алена Зайцева — архитектор, директор архитектурного и ландшафтного бюро UTRO. Соавтор Городской фермы на ВДНХ, проекта обустройства Крымской набережной и других знаковых общественных пространств.

Беседу можно либо посмотреть в записи (из России Youtube пока работает c VPN или с сотового интернета), либо прочитать ниже:

Содержание:

1. Кому это нужно
2. Зачем это архитекторам
3. Качественные и количественные исследования
4. Гипотезы и их проверка
5. Стейкхолдеры
6. Соучастное проектирование

Максим Любавин: Тех, кто заказывает такие исследования, можно разделить на три большие группы:

1) Частный бизнес. Для любого коммерческого проекта исследование — просто один из этапов работы по созданию продуктовой целостности и привычный процесс в управленческой практике. Таким бизнесом может быть строительный девелопмент, но может быть и что угодно, необязательно связанное с архитектурой и градостроительством, о которых мы будем говорить сегодня.

2) Корпорации. Они так или иначе соприкасаются с городским развитием по нескольким контурам: как минимум, это социальная сответственность и ESG. Так, обрабатывающая, добывающая промышленность всегда работает с той территорией, на которой находятся ее предприятия. Есть отдельные случаи, когда такие компании делают чуть больше, чем просто предписано стандартами: например, «Татнефть» в Альметьевске, который она практически целиком благоустроила, расположив там свои региональные офисы, или «ОМК», которая всячески заботится о Выксе. Почти на каждой большой компании (кроме, пожалуй, IT) лежит определенная доля социальной ответственности, в том числе некоторые функции пространственного и социально-экономического развития.

3) Государство. Здесь речь идет о знакомых многим архитекторам программах по «формированию комфортной городской среды», региональных и национальных конкурсах.

У всех трех есть необходимость, хоть и с разными целями и методами, но как-то изучить целевую аудиторию своих проектов, социальный ландшафт или рынок — разные заказчики называют этот объект исследования по-разному.

Алена Зайцева: Моим первым проектом с серьезным социологическим исследованием стала Городская ферма на ВДНХ, которую мы делали еще в составе бюро Wowhaus. Именно тогда мы познакомились с КБ23. Ребята взялись выяснить, как наша концепция будет работать на практике: разбирались, кто будет пользоваться фермой, оценивали окружающую застройку и инфраструктуру, продумывали сценарии. И множество других вопросов: это открытая для всех территория или коммерческий объект? Если второе, то сколько должен стоить входной билет? Если там есть ресторан, то на сколько посадочных мест? Все это нужно было не «прикинуть на глаз», а подкрепить исследованием. Конечно, проект — всегда в какой-то мере лишь гипотеза, но он становится гораздо убедительнее, если основан на анализе — а чтобы его провести, нужен инструментарий, которым архитектор не обладает. 

Для меня это был момент, когда стала особенно ощутимой разница между просто привлекательной картинкой и убедительным предложением — проектом, в котором учтены факторы, не ограниченные субъективными предпочтениями архитекторов. То есть открытия, найденные в ходе исследования, делают выбранное решение практически единственно возможным. После этого мы вместе работали еще над несколькими общественными пространствами в разных городах, и каждый раз присутствие социологов добавляло финальному продукту осмысленности и уверенности.

Недавно «Утро» консультировало по детским пространствам одного крупного застройщика. В таких проектах мы привыкли фокусироваться на ребенке — ну, буквально заботиться о том, чтобы ему весело играть на детской площадке. Максим же предложил взглянуть на тему с другой стороны: переключить внимание на взрослых — понять, что такое родительские практики, и попытаться сделать удобно в первую очередь им. Мы немного изменили отношение к безопасности на детских площадких и вообще пересмотрели свое отношение к ним как к типологии. В общем, неожиданных открытий было много, хотя, казалось бы, в разработке детских пространств у нас очень большой опыт.

Макс: Вообще, архитектору исследования позволяют решить две задачи, с первого взгляда взаимоисключающих. С одной стороны, найти аргументы в пользу своего проекта, напомнив стейкхолдерам, что их персональный жизненный опыт не уникален. С другой — особенно когда участников процесса немного — например, вы проектируете для кого-то частный загородный дом — исследование помогает объяснить себе, что желания заказчика погружены в какой-то общий контекст, он не является какой-то уникальной снежинкой. Понять, что они обеспечивают устойчивость его экзистенциального состояния. Потому что он принадлежит к такому-то классу, для него это так-то символически нагружено и так далее. 

В любом случае, вы проводите микроисследование повседневности, перекодируете его жизненный опыт, выясняя, из чего состоят его привычки. На сонастройку с заказчиком всегда требуется время: вам нужно вникнуть в мотивацию клиента, погрузиться в его вкусы, которые часто вступают в противорчие с вашими собственными. И если взглянуть на его выбор из мета-позиции, как бы сложно это ни было, то вам может быть будет легче его принять и понять, что с ним делать дальше.

И это еще речь о частном объекте, а не общественном прострнастве, то есть в процессе участвует лишь один человек! Просто довольно обеспеченный. Так уж сложилось в истории архитектуры: позволить себе услуги архитектора для личных нужд могут себе только достаточно богатые люди. Конечно, сейчас они доступнее, чем пару веков назад, но все равно сегодня любая интерьерная студия обязана своей рентабельностью обеспеченным заказчикам. Для исследователей, кстати, богатые — самая сложно достижимая социальная групппа. Поэтому, например, об аудитории элитного жилья социологи и маркетологи знают меньше, чем сами продавцы элитного жилья. Социологу или антропологу приходиться судить об их жизни по свидетельствам тех, кто их обслуживает, или вообще едва с ними знаком. За такие проекты браться довольно скучно: приходится либо изучать эту аудиторию вот так опосредованно, либо редуцировать к общечеловеческим практикам поведения — просто с другими возможностями, установками и взглядом на жизнь. 

Макс: Конечно, универсального правила нет, все зависит от конкретной задачи. Но количественное исследование может заметно ограничить пространство интерпретации результата. Можно провести опрос общественного мнения и узнать, что люди думали в тот прекрасный погожий денек, но не более. Качественные же исследования помогают получить на выходе всю возможную широту описания, увидеть то, что оставляют за бортом количественные. Чтобы подчеркнуть важные сюжеты, не вегда обязательно владеть математическими приемами и выстраивать количественное исследование по всем правилам статистики. У количественной социологии сейчас вообще кризис метода. Большая часть академической работы социологов и особенно антропологов часто завязана именно на качественных методах. 

Плюс количественные исследования часто требуют немало ресурсов, а качественное можно сделать вполне доступным инструментами, освоить которые архитектору вполне по силам, главное разобраться в методе.

Есть такая отдельная индустрия сбора данных: посадить колл-центр и делать десятки опросов в месяц. Правда именно архитектуру и благоустройство она не обслуживает. «Сделайте исследование и вернитесь к нам с результатами, а мы уж что-нибудь потом спроектируем» — с таким запросам к нам не приходят. Конечно, бывают заказчики как экзаменационная комиссия: они готовы принять результат, сказать «хорошо, удовлетворительно» и на этом расстаться. Но вообще наша работа устроена иначе: мы делаем полноценное исследование, выдвигаем гипотезы, подтверждаем или опровергаем их в итоге и создаем вокруг объекта, который изучаем, некоторый нарратив — законченный или, по крайней мере, логично выстроенный. 

И здесь очень важна коммуникация между разными участниками процесса: сложный проект рождается из множества разных точек зрения, которые в итоге нужно объединить какой-то контекстуальной и концептуальной рамкой. Это совместная работа по приращиванию знания об объекте. Например, если мы говорим о культурном центре, то вокруг программы такого здания сразу возникает множество вопросов: как оно будет функционировать, как там с инклюзией, какие пространства там должны быть, а какие нет, что такое вообще культура для этого места? Эти вопросы (и ответы на них) рождаются именно во внутрикомандных обсуждениях и подкрепляются или упорядочиваются в ходе исследования. То есть исследование нужно не только для того, чтобы представить его куда-то вовне, условному заказчику. Оно нужно еще и самим авторам проекта, чтобы понимать, как архитектурная задача решается не только в формальном плане, но и в смысловом. 

Макс: В классическом дизайне исследования сначала всегда выдвигается гипотеза. Нужны ли какие-то специально обученные люди, чтобы выдвинуть ее «правильно»? Думаю, нет. Главное — как ее проверять, в этом как раз и состоит работа исследователя. Гипотеза может быть неверной, и возможно вам придется пройти несколько кругов опровержения в поисках другой — но кто сказал, что это ненормально? Поэтому лучше иметь несколько уже на старте. В процессе могут появиться новые, это даже хорошо. 

Я бы подчеркнул такой момент: когда мы говорим об архитектурных проектах, то там наши гипотезы уже находятся в определенном контексте, который их диктует. Это ведь не мир идей. Когда-то планировщику достаточно было понимать только какие-то пространственные, инженерные ограничения, в общем все, что касается материального мира, а за то, что будут делать в нем люди, мог отвечать кто-то другой. Или регламенты. Сейчас это уже почти не работает, я уже десять лет наблюдаю, насколько сложнее стало просто взять и спроектировать, что душе угодно. Чем больше людей вовлечено и в организацию, и в потенциальное использование проекта, тем сложнее это происходит.

Алена: Лет восемь назад, когда мы строили Крымскую набережную, нас пригласили в Стокгольм прочитать лекцию. И мой рассказ об общественном пространстве, построенном и открытым всего через год после согласования концепции, вызвал большое удивление: «Так быстро? А как же публичные слушания?». Сейчас такая скорость была бы уже невозможной и даже кажется странной. Особенно если идти по пути вовлечения можнества разных стейколдеров.

Макс: Да, практика заметно изменилась. Иногда это выливается в фетишизацию всей этой обосновательной, аналитической части проектирования. Удивление стокгольмских архитекторов, по-моему наглядно иллюстрирует, насколько разные в разных контекстах, в разных странах инструменты валидации проектов. Если в Стокгольме это довольно долгий демократический процесс, значит в отношении общего гражданского имущества в городе там есть какие-то договоренности. В Москве, например, эта процедура опирается на всестороннюю экспертизу: общественное участие не прямое, а опосредованное — через «экспертов». 

Хотя уменьшение количества участников или масштаба проекта не уменьшает сложностей, с которыми мы сталкиваемся, пытаясь его осмыслить. Даже в коммерческой сфере: у любой большой компании всегда есть несколько департаментов, направлений, и все они немножко по-разному понимают своего клиента, цели и задачи проекта. 

Алена: Да, «Утро» часто работает с девелоперами, и там мы постоянно сталкиваемся с расслоением внутри команды заказчика: вроде все должны двигаться к одной цели, но на деле разные отделы видят путь к ней порой абсолютно по-разному. Привести их к общему знаменателю, в том числе с помощью коммуникации и исследований — тоже проектная задача, хотя на первый взгляд к архитектуре почти не относится. 

Макс: Если бы все знали, кого, как и о чем правильно спрашивать, наверное, проблем не было бы совсем. Определить стейкхолдеров — тоже задача исследователя, мы не получаем список нужных контактов в пакете с исходными данными. На самом деле, это даже не первый этап разработки исследования, это уже его методология. Сначала гипотеза. А отбор респондентов — этап исследования, который должен наиболее эффективно отвечать требованию проверки тех или иных гипотез. Причем кто должен попасть в эту выборку — не всегда очевидно. Плюс этот условный «заказчик» — не всегда обязательно конечный пользователь, иногда им может быть и сам проектировщик. Иногда, заказчик совершенно не понимает, как ему сконструировать портрет своего клиента. Например, легко догадаться, что посетители выставки фонда V-A-C захотят посетить в ГЭС-2, но чтобы выяснить, зачем в это прекрасное здание идти всем остальным жителям города, нужно определиться с выборкой и с методом, опираясь на социально-демографическую статистику. Чтобы выбрать респондентов для интервью о детских площадках, нужно понять, как ребёнок и взрослый решают, идти ли туда вообще — иными словами, узнать, в чем состоят эти договоренности, как они производятся. Чем больше людей нужно спросить, тем проще это сделать с точки зрения времени и организации процесса: их проще рекрутировать. Чем уже или специфичней потенциальная аудитория — тем сложнее и тоньше исследование. 

Яркий пример из нашей практики — парк «Зарядье»: есть команда, которая уже всё спроектировала, есть команда, которая адаптирует проект для реализации в местных реалиях, есть команда, которая будет управлять объектом (обслуживать его). Плюс всё сопутствующее проекту такого значения (исторически нагруженная локация в центре Москвы) властное давление. Сколько вообще народу придет в этот парк? Нужно ли ставить рамку? Сколько потребуется смен охраны? Буквально такие вопросы. 

Мы стали считать прогнозные модели. Это вещь неблагодарная, но в некоторых вопросах без них не обойтись. Принесли их на совещание. Те, кто отвечают за управление объектом, говорят: «Окей, а забор-то будем ставить по периметру? Нужно дорисовать забор!». Тем временем на площадке уже высаживают деревья вертолетами. Пришлось аппелировать к транспортной экспертизе — говорить, что заборы опасны скоплением людей. Правда теперь там все равно периодически появляет забор, мобильный такой. 

Все равно перекодирование и сочетаемость категориальных систем координат остается большой задачей. Точно так же ничто не мешает проектировщику быть еще и родителем, но не этот факт делает его экспертом в проектировнии детских площадок. 

Алена: Архитектор, который одновременно еще и родитель, прекрасно знает, какие горки и крутилки нравятся именно его детям. Но мы в бюро запрещаем себе об этом вспоминать — это опасный путь. Конечно, дети бывают и у заказчиков, которые точно так же склонны критиковать проектные решения из субъективной позиции: «мой ребенок упал с таких качелей» или «сломал руку на похожем батуте». Контраргументы из собственного опыта родительства проектировщику здесь не помогут, а вот результаты исследований, статистика, ссылки на авторитетные источники довольно эффективно смягчают попытки собседника обмакнуть вас в свои представления об устройстве мира. 

Алена: Мне кажется, ключ к действительно работающему соучастию — доводить его до конца. В проектах, где нам доводилось участвовать, самой активной фаза была начальная: вы как архитектор заходите в процесс рука об руку с жителями, знакомитесь с ними лично, обещаете, что всё будет сделано хорошо, долго с ними разговариваете, ищете компромиссы, вместе изобраете концепцию, но на ее дальнейшую судьбу не можете повлиять ни вы (автор), ни жители (конечный заказчик). Так случается, и это сильно разочаровывает. 

На программе «Мой двор», где мы участвовали вместе с другими ландшафтными бюро, стало нагладно видно: жители — далеко не единственные стейкхолдеры проекта. Представители жилищника, генпроектировщика, кураторы проекта из мэрии просто отсутствовали в ТЗ, но на результат повлияли в большей степени именно они. Вы можете сколько угодно заверять жителей, что в их дворе станет светло, но подрядчик, отвечающий за реализацию проекта, не обязан ставить туда именно те фонари, которые вы предлагали в своем проекте.

Макс: С таким вовлечением есть и другая проблема: оно наделяет экспертностью людей, которые ей не обладают: у горожан, приглашенных на сессию соучастного проектирования, почти никогда нет квалификации, нужной для принятия решений, которого от них там ждут. Но почему-то предполагается, что они должны их принимать — видимо, из чувств гражданского долга и сопричастия к общему благу. А той же категориальной системой различений, которая есть у проектировщиков, они не обладают, и в результате ему приходится на ходу вырабатывать вместе с жителями какие-то критерии оценки проекта — отличные от своих или, по крайней мере, сформулированные на другом языке.

На мой взгляд, еще одна недостающая часть пазла, без которой он не работает — коллективное распоряжение бюджетами. Когда принятие решений начинается не с соучастного проектирования концепции, а с соучастного бюджетирования: предлагать людям решать, на что тратить деньги, а не как должна выглядеть архитектура, бюджет на которую уже выделен и неизбежно должен быть потрачен.